Владимир Луговской  · Стихи

Дымкой, хмарью, паром тонким
Тишина-теплынь легла.
И поют весне вдогонку
Стремена и удила.
По проталинам-полянам
Непонятная возня,
Легкокрылые туманы,
Лиловатый березняк.
Ветер дыбит коням холки.
Гул лесной со всех сторон.
Так проходит по проселку
Разомлевший эскадрон.
Посвист ветра, запах прели
И воды дремотный звон.
Так в расстегнутых шинелях
Вместе с голубым апрелем
К югу вьется эскадрон.
И плывут, качаясь, люди.
И молчит походный хор.
И не слышен в сонном гуде
Потревоженных орудий
Отдаленный разговор.

Фотограф печатает снимки,
Ночная, глухая пора.
Под месяцем, в облачной дымке,
Курится большая гора.

Летают сухие снежинки,
Окончилось время дождей.
Фотограф печатает снимки —
Являются лица людей.

Они выплывают нежданно,
Как луны из пустоты.
Как будто со дна океана
Средь них появляешься ты.

Из ванночки, мокрой и черной,
Глядит молодое лицо.
Порывистый ветер нагорный
Листвой засыпает крыльцо.

Под лампой багровой хохочет
Лицо в закипевшей волне.
И вырваться в жизнь оно хочет
И хочет присниться во сне.

Скорее, скорее, скорее
Глазами плыви сквозь волну!
Тебя я дыханьем согрею,
Всей памятью к жизни верну.

Но ты уже крепко застыла,
И замерла волн полоса.
И ты про меня позабыла —
Глядят неподвижно глаза.

Но столько на пленке хороших
Ушедших людей и живых,
Чей путь через смерть переброшен,
Как линия рельс мостовых.

А жить так тревожно и сложно,
И жизнь не воротится вспять.
И ведь до конца невозможно
Друг друга на свете понять.

И люди, еще невидимки,
Торопят — фотограф, спеши!
Фотограф печатает снимки.
В редакции нет ни души.

Та ночь началась нетерпеньем тягучим,
Тяжелым хрипением снега,
И месяц летал на клубящихся тучах,
И льды колотила Онега.
И, словно напившись прадедовской браги,
Напяливши ночь на плечи,
Сходились лесов вековые ватаги
На злое весеннее вече.
Я в полночь рванул дощаную дверцу,—
Ударило духом хвои.
Распалось мое ошалевшее сердце,
И стало нас снова — двое.
И ты, мой товарищ, ватажник каленый,
И я, чернобровый гуслярник;
А нас приволок сюда парус смоленый,
А мы — новгородские парни,
И нам колобродить по топям, порогам,
По дебрям, болотам и тинам;
И нам пропирать бердышами дорогу,
Да путь новгородским пятинам,
Да строить по берегу села и веси,
Да ладить, рубить городища,
Да гаркать на стругах залетные песни
И верст пересчитывать тыщи;
Да ставить кресты-голубцы на могилах,
Да рваться по крови и горю,
Да вынесть вконец свою сильную силу
В холодное Белое море.

Ты руку на голову мне положила,
Ты снова меня сберегла.
Широкая песня несется по жилам,
И ночь
нестерпимо
светла.
Ты ветром пронизана,
кровью согрета,
Осмуглена
в дальних краях.
Ты снова со мной,
молодая победа,
Двужильная
сила
моя.

Тебя давно уж нет на свете,
Но я беседую с тобой.
Я вспомнил бухту,
южный ветер,
Зеленопламенный прибой.
Ангары.
Ночь.
Тень гидроплана.
Огромное лицо луны.
Тревожный холодок дурмана
От губ
твоих,
от крутизны.
Холщовые одежды лета.
Над штабом —
красная звезда.
Вплоть до зари,
вплоть до рассвета
Не расставались
мы
тогда.
Не расставались,
целовались.
Сверчки гремели.
А кругом
Шла исподволь
событий завязь,
Над нами
плыл
железный гром.
Что понимали мы в столетье,
Две тени,
слитых в серебре?..

Нет,
та, которую я знал, не существует.
Она живет в высотном доме,
с добрым мужем.
Он выстроил ей дачу,
он ревнует,
Он рыжий перманент
ее волос
целует.
Мне даже адрес,
даже телефон ее
не нужен.
Ведь та,
которую я знал,
не существует.
А было так,
что злое море
в берег било,
Гремело глухо,
туго,
как восточный бубен,
Неслось
к порогу дома,
где она служила.
Тогда она
меня
так яростно любила,
Твердила,
что мы ветром будем,
морем будем.
Ведь было так,
что злое море
в берег било.
Тогда на склонах
остролистник рос
колючий,
И целый месяц
дождь метался
по гудрону.
Тогда
под каждой
с моря налетевшей
тучей
Нас с этой женщиной
сводил
нежданный случай
И был подобен свету,
песне, звону.
Ведь на откосах
остролистник рос
колючий.
Бедны мы были,
молоды,
я понимаю.
Питались
жесткими, как щепка,
пирожками.
И если б
я сказал тогда,
что умираю,
Она
до ада бы дошла,
дошла до рая,
Чтоб душу друга
вырвать
жадными руками.
Бедны мы были,
молоды —
я понимаю!
Но власть
над ближними
ее так грозно съела.
Как подлый рак
живую ткань
съедает.
Все,
что в ее душе
рвалось, металось, пело,-
Все перешло
в красивое тугое
тело.
И даже
бешеная прядь ее,
со школьных лет
седая,
От парикмахерских
прикрас
позолотела.
Та женщина
живет
с каким-то жадным горем.
Ей нужно
брать
все вещи,
что судьба дарует,
Все принижать,
рвать
и цветок, и корень
И ненавидеть
мир
за то, что он просторен.
Но в мире
больше с ней
мы страстью
не поспорим.
Той женщине
не быть
ни ветром
и ни морем.
Ведь та,
которую я знал,
не существует.

Спасибо — кто дарит.
Спасибо тому,
Кто в сети большого улова
Поймает сквозь качку
и пенную тьму
Зубчатую рыбину слова.
Спасибо — кто дарит.
Подарок прост,
Но вдруг при глухом разговоре,
Как полночь, ударит,
рванет, как норд-ост,
Огромным дыханием моря.

И ты уже пьян,
тебе невтерпеж,
Ты уже полон отравы,
И в спину ползет,
как матросский нож,
Суровая жажда славы.

Сивым дождём на мои виски
падает седина,
И страшная сила пройденных дней
лишает меня сна.
И горечь, и жалость, и ветер ночей,
холодный, как рыбья кровь,
Осенним свинцом наливают зрачок,
ломают тугую бровь.
Но несгибаема ярость моя,
живущая столько лет.
«Ты утомилась?» —
я говорю.
Она отвечает: «Нет!»
Именем песни,
предсмертным стихом,
которого не обойти,
Я заклинаю её стоять
всегда на моём пути.
О, никогда, никогда не забыть
мне этих колючих ресниц,
Глаз расширенных и косых,
как у летящих птиц!
Я слышу твой голос —
голос ветров,
высокий и горловой,
Дребезг манерок,
клёкот штыков,
ливни над головой.
Много я лгал, мало любил,
сердце не уберёг,
Легкое счастье пленяло меня
и лёгкая пыль дорог.
Но холод руки твоей не оторву
и слову не изменю.
Неси мою жизнь,
а когда умру —
тело предай огню.
Светловолосая, с горестным ртом,-
мир обступил меня,
Сдвоенной молнией падает день,
плечи мои креня,
Словно в полёте,
резок и твёрд
воздух моей страны.
Ночью,
покоя не принося,
дымные снятся сны.
Кожаный шлем надевает герой,
древний мороз звенит.
Слава и смерть — две родные сестры
смотрят в седой зенит.
Юноши строятся,
трубы кипят
плавленым серебром
Возле могил
и возле людей,
имя которых — гром.
Ты приходила меня ласкать,
сумрак входил с тобой,
Шорох и шум приносила ты,
листьев ночной прибой.
Грузовики сотрясали дом,
выл, задыхаясь мотор,
Дул в окно,
и шуршала во тьме
кромка холщовых штор.
Смуглые груди твои,
как холмы
над обнажённой рекой.
Юность моя — ярость моя —
ты ведь была такой!
Видишь — опять мои дни коротки,
ночи идут без сна,
Медные бронхи гудят в груди
под рёбрами бегуна.
Так опускаться, как падал я,-
не пожелаю врагу.
Но силу твою и слово твоё
трепетно берегу,
Пусть для героев
и для бойцов
кинется с губ моих
Радость моя,
горе моё —
жёсткий и грубый стих.
Нет, не любил я цветов,
нет,- я не любил цветов,
Знаю на картах, среди широт
лёгкую розу ветров.
Листик кленовый — ладонь твоя.
Влажен и ал и чист
Этот осенний, немолодой,
сорванный ветром лист.

Как морозит! Как морозит!
Вечер, лампы, хруст шагов.
Фонарей далеких россыпь
У гранитных берегов.

Что теперь со всеми нами
Сделала, смеясь, зима!
Как бегут, звеня коньками,
Девушки, сводя с ума!

Сто машин огни швыряют
На тугой румянец щек.
Легким инеем играет
Над губой твоей пушок.

В праздничном, горящем небе
Слышен дальний звон планет.
Может быть, случилась небыль —
Смерть устала, горя нет?

Горя много, смерть не дремлет,
Но, слетевши в ночь зимы,
Радость на седую землю
Жадно вырвалась из тьмы.

Легкая ночь.
Прощальная ночь.
Месяц висит
Клыкатый.
Высоко окно.
Окно черно.
Дома.
Фонари.
Плакаты.

Красен плакат:
Красный солдат
Пальцем и зрачками
Колется.
Пора наступать!
Пора!
Да, товарищи,
Вчера
Записался и я добровольцем.

В пять утра
Загремят буфера,-
Милая,
Помни друга!
В пять часов
Душа на засов —
К югу, к югу, к югу!

Сероколонную глыбу вокзала
Голосом меди труба пронизала,
И наклоненно плывущее знамя
Красноармейцы вносят в вагон.
Тогда начинается время рассвета,
В теплушке качается пасмурный ветер,
И ночь остается далеко за нами,
А впереди — золотой перегон.

Утро. Утро — часы тумана…

Богатырский тучеход.
Серебро рассвета.
Песня солнечных ворот
Северного лета.
Величава и легка
Облаков прохлада.
Розовеют облака,
Дребезжат приклады.

Ты ли, юность, позвала,
Ты ли полюбила
Вспененные удила,
Боевую силу?

Письма в десять рваных строк,
Шаг усталой роты,
Штык, наточенный остро,
Грохот поворота?

Ты ревущим поездам
Рельсы распрямила,
Пятикрылая звезда —
Будущее мира.
Ты звенела в проводах,
Ты, как песня, спета,
Пятикрылая звезда —
Пять лучей рассвета.

На прощанье ты прими
Перелеты пашен,
Шаг суровый, что гремит
У кремлевских башен.
На прощанье отвори
Площадь с ровным склоном,-
Это Ленин говорит
Смолкшим батальонам.

Это ты простилась, друг,
В платье парусинном.
Это катятся на юг
Молодость и сила.
На платформах ни души.
Гром гремит далече.
Проплывают камыши
Безыменных речек.

За тебя, за все я благодарен.
По бульвару вьются морячки.
Море входит синими рядами
В неподвижные мои зрачки.

Громыхая, катятся платформы,
По-осеннему прозрачна высь.
Чайки в чистой, белоснежной форме
Легким строем мимо пронеслись.

Дай мне руку.
Может быть, впервые
Я узнал такую простоту.
Пролетают блики огневые,
Превращаясь в песни на лету.

Вижу сад и тень от пешехода,
Пляску листьев, медленный баркас.
Мчится с моря шумная свобода,
Обнимает и целует нас.

Так жизнь протекает светло, горячо,
Струей остывающего олова,
Так полночь кладет на мое плечо
Суровую свою голову.

Прощай, моя юность! Ты ныла во мне
Безвыходно и нетерпеливо
О ветре степей, о полярном огне
Берингова пролива.

Ты так обнимаешь, ты так бередишь
Романтикой, морем, пассатами,
Что я замираю и слышу в груди,
Как рвутся и кружатся атомы.

И спать невозможно, и жизнь велика,
И стены живут по-особому,
И если опять тебе потакать,
То все потеряю, что собрано.

Ты кинешь меня напролом, наугад,-
Я знаю тебя, длинноглазую —
И я поднимусь, чернобров и горбат,
Как горы срединной Азии.

На бой, на расправу, на путь, в ночлег
Под звездными покрывалами.
И ты переметишь мой бешеный бег
Сводчатыми вокзалами,

И залами снов, и шипением пуль,
И парусным ветром тропиков,
Но смуглой рукой ты ухватишь руль
Конструкции, ритма, строфики.

И я ошалею и буду писать,
Безвыходно, нетерпеливо,
Как пишут по небу теперь паруса
Серебряного залива.

Дверь резную я увидел
в переулке ветровом.
Месяц падал круглой птицей
на булыжник мостовой.
К порыжелому железу
я прижался головой,
К порыжелому железу
этой двери непростой:
Жизнь опять меня манила
теплым маленьким огнем,
Что горит, не угасая,
у четвертого окна.
Это только номер дома —
заповедная страна,
Только лунный переулок —
голубая глубина.
И опять зажгли высоко
слюдяной спокойный свет.
Полосатые обои
я увидел, как всегда.
Чем же ты была счастлива?
Чем же ты была горда?
Даже свет твой сохранили
невозвратные года.
Скобяные мастерские
гулко звякнули в ответ.
Я стоял и долго слушал,
что гудели примуса.
В темноте струна жужжала,
как железная оса.
Я стоял и долго слушал
прошлой жизни голоса.

Поманила пальцем.
Убежала.
Сны окончились.
Кругом — темно.
Горечь расставанья, боль и жалость
Хлынули в раскрытое окно.

Хлынул шум дождей непобедимый,
Сентября коричневый настой,
Понесло холодным кислым дымом,
Городской дрожащей темнотой.

С кем ходила ты,
кого жалела,
В сон чужой ты почему вошла,
Ласковое тоненькое тело
Ты кому спокойно отдала?

Что о жизни нашей рассказала,
Голову прижав к чужой груди?
Голосами девяти вокзалов
Почему сказала мне —
«Уйди!»

Вадим ехал скоро, и глубокая,
единственная дума, подобно
коршуну Прометея, пробуждала
его и терзала его сердце.
Лермонтов

Большой человек, повелитель бумаги,
Несет от московской жары
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры.

Такой величавый, внушающий рост
Тела, стихов и славы
Рванул его к сонму классических звезд,
Где он засиял по праву.

Большой человек постарел на полтона,
И девушки с легкой ленцой
Сначала глядят на его пальто,
Потом на его лицо.

Редакции были в него влюблены,
Но это не помогло —
От новолунья до полной луны
Он в весе терял кило.

Большую звезду разъедала ржа,
Протуберанцы тоски.
Поэзия стыла, как муха жужжа,
В зажиме его руки.

Мигрень поднимала собачий вой,
Ритм забивался в рот,
И дни пятилетки тянули свой
Фабричный круговорот.

Тогда прилипает к его груди
Денежный перевод.
Тогда остается тебе, Вадим,
Ирония и Кисловодск.

И снова пространства сосет вагон,
Россия путем велика.
И снова шеломами черпают Дон
Вечерние облака.

Угольным чертом летит Донбасс,
Рождаются города,
И, выдыхая горящий газ,
В домнах ревет руда,

А ночью, когда в колыбель чугуна
Дождь дочерей проводил,
Голосом грубым спросила страна:
«Что делать,
товарищ Вадим?

Тебе отпустили хороший рот
И золотое перо.
Тебя, запевалу не наших рот,
Мы провели вперед.

Я, отряхая врагов и вшей,
Назвалась твоей сестрой,
Ты нахлебался военных щей
Около наших костров.

Но не таким я парням отдавалась
За батарейную жуть:
Мертвые у перекопского вала
Лапали мою грудь.

Ты же, когда-то голодный и босый,
Высосав мой удой,
Через свои роговые колеса
Глядишь на меня судьбой…

Судьбы мои не тебе вручены.
Дело твое — помочь.
Разоружись и забудь чины
В последнюю эту ночь!»

Большой человек, у окна седея,
Видел кромешную степь,
Скифию, Таврию, Понтикапею —
Мертвую зыбь костей.

Века нажимали ему на плечи,
Был он лобаст и велик —
Такую мыслищу нельзя и нечем
Сдвинуть и повалить.

«Проносятся эры, событья идут,
Но прочен земной скелет.
Мы тянем историю на поводу,
Но лучше истории,
чем труду,
Должен служить поэт».

Тогда окончательно и всерьез
Стучит перебор колес;
Они, соблюдая ритм и ряд,
С писателем говорят:

«Теперь ты стал
витым, как дым,
И кислым,
как табак,
И над твоим лицом,
Вадим,
И над твоим концом,
Вадим,
Не хлынет
ветром молодым
Твой юношеский
флаг».

Большой человек, повелитель бумаги,
Не хочет изъять из игры
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры:

«Всю трагедийность существованья
И право на лучшую жизнь
По справедливости и по призванью
Я в книги свои вложил.

Я буду срамить ошибки эпохи,
Кромсающей лучших людей,
Я буду смирять ее черствую похоть
Формулами идей.

Родина и без моих блюд
Сама на весь мир звенит,
А если я слишком ей нагрублю,
Должна меня извинить».

Страна отвечает:
«Стряхни с пиджака
Мой стылый ночной пот.
Эту историю о веках
Я слышала с давних пор.

За батарейную славную жуть
Ложилась я к мертвецам.
Беременной женщиной я лежу
И скоро рожу певца.

Голос широкий даст ему мать,
Песни его — озноб.
И будут его наравне понимать
Ученый и рудокоп.

А ты, кому строфика подчинена,
Кто звезды глядит в трубу,
По справедливости и по чинам
Устраивайся в Цекубу».