Елена Касьян  · Стихи

Всего-то — веровать в тебя, и только.
Уже не слепнуть от чужих радуг…
Смотри, отпущено любви сколько,
Смотри какая надо всем радость,
Когда случилось посреди сбыться,
И птицам небо отворить в лето,
Когда летели сквозь меня птицы,
И воздух рябью шёл от их света.
Не обрати мою печаль в камень,
Придёт вода, и всё до дна сточит,
А после станет и вода нами,
И понесёт среди других прочих…

А до поры неразрешим ребус,
Кому воздастся и вином и хлебом.
Но вот любовь моя летит к небу,
И вот становится сама небом.

Увези меня, моя радость, к большой воде,
где сидеть у кромки, почти становясь водой.
где ни прошлых бед, ни обид горючих, ни глупых дел,
где с тобой и только,
с тобой и только,
с тобой…
Где и память канет, и время медлит, и тает боль,
где любовь везде.

Забери меня, моя радость, из этих мест,
тут такая осень, что стынет зрачок в глазу,
все дожди стекают на этот город с холста небес,
и сентябрь рисуют,
закат рисуют,
грозу…
И в изломах линий уже ни солнца вверху-внизу,
и печаль окрест.

Увези меня, моя радость, к большой волне,
где тугие чайки над белой пеной висят.
где качает время мои тревоги на самом дне,
где я буду вся тебе,
буду вся тебе,
буду вся…
Где на самом дне жемчуга ловить никому нельзя.
Только мне.

Какие штормы застят белый свет,
какие смерчи свищут во вселенной,
душа моя, неважно, сколько лет
нам плыть и плыть по этой глади пенной,
стоять на вырост, вглядываясь вдаль,
среди теней угадывая кровных,
понять, что в целом, ничего не жаль,
поскольку даже сам себе не ровня.
Поскольку здесь на царство не взойти,
не обойти знаменья и предтечи,
но, Боже правый, посреди пути
вдруг различить родное, человечье,
тебе навстречу полное любви,
что только чудом и сумело сбыться.
И вот, покуда светится, живи,
покуда длится…

И этого хватило бы вполне,
Для музыки порой довольно ноты,
Но бесполезно думать, кто ты мне,
Ещё не понимая даже, кто ты…

Руки касаться, словно в первый раз,
Неметь на выдох, глупо улыбаться,
Пока за скобки одного из нас
Не вынесут, и не начнут с абзаца.

Кем я была доселе, кем ты был?..
Теперь стоим растеряны, как дети,
Пока одна из центробежных сил,
Не разомкнёт совсем объятья эти.

Но как тебя, мой свет, ни назови,
Пусть ничего с тобою не случится,
Пока мерцает свет моей любви,
Сулящей всё, чему уже не сбыться…

Оттого ли двигаться по краю,
Что других ориентиров нет?
Я сама пока не понимаю,
Как мы помещаемся во мне.

Отчеркнуть касания и жесты,
Упразднить объятья, и тогда —
Что такого ты увидишь вместо
Этой дани разным городам?

Нам ли, дерзким, до сих пор горящим,
Откровенья считывать с листа,
Чтобы этот звук животворящий
Отворил упрямые уста?

В ожидании вселенской стужи,
Как на этот атлас ни смотри,
Даже если выбраться наружу,
Всё равно останешься внутри.

Где дороги неисповедимы,
Не солги, не выдай, не убей.
Что ты знаешь обо мне, помимо
Неизбывной нежности к тебе?..

Так и жить — угадывать заранее,
Изменяя линии руки,
Узнавая даже очертания,
Совпадая даже вопреки…

И вот уже
захвачены врасплох,
и нас внезапно покидает время,
где мы опять становимся не теми,
кем кажемся себе,
но, видит Бог,
в попытке вычесть знаки препинанья,
мы сочиним
такой молитвослов,
в котором всё — равняется любовь,
а каждый звук — псалом и заклинанье.
И в нашем небе
повисает птица,
где время нас покинуло опять,
и мы молчим,
не зная, как начать.
И только птица в небе длится, длится…

Город метнётся навстречу тебе вдоль дождя –
запахом мокрой коры, штукатурки, озона..
Собственно говоря, никакого резона
всё это помнить и прятать в карман, уходя.

Время легко избавляет от всех полумер.
Если, на самом-то деле, ничем не владеешь,
глупо присваивать, что и помыслить не смеешь.
Так говорят о последней любви, например.

Что же касается памяти… видимо, не
в ней уже дело, поскольку и даты исчезли.
Значит, действительно, что-то меняется, если
внутренний голос становится слышен вовне.

Там, где уже бесполезно склонять падежи,
столько изнанки у слов, что немеешь невольно.
Осень осалит неслышно, обнимет не больно.
Господи, что с этой нежностью делать, скажи?

Город глядится в окно. Изнутри на него
смотрят стенные часы с молчаливым укором,
словно пытаясь отсчитывать время, в котором,
кроме бессмертия, нет ничего, ничего…

Время месит белый свет в аккуратные просфоры,
В белых капсулах квартир спит людское вещество,
Осень смотрит на меня, не готова к разговору,
И хотела бы сказать, да не скажет ничего.

Бесполезно выбирать, если сам себе свидетель,
У молчания в долгу оставаться если бы…
Среди всех возможных форм пребывания на свете
Остаётся только быть, остаётся только быть.

Оставляя между строк карандашные пометки,
В монохромный этот мир глупым цветом прорастать,
И качаться, словно лист на запястье голой ветки,
И о будущей зиме ничего ещё не знать.

На полуфразе прерван разговор,
И все слова стекли на дно воронки.
Но всё саднят и ноют до сих пор
Засвеченные кадры киноплёнки.

О, сколько надо жизни, сколько сил,
Чтоб не забыться сном полнометражным,
Где кто кого сильнее разлюбил,
В конце концов, окажется не важно.

В конце концов, из каждой маеты
Не прорастает ни бутон, ни стебель.
И потому прорвись хотя бы ты,
Такой, каким ещё ни разу не был,

Каким тебя никто ещё не знал,
С вот этим светом нутряным, помимо
Всего, что сам себе насочинял,
И полагал почти невыносимым.

С галёрки даже титры не видны…
Покуда свет не зажигают в зале,
Прорви экран! С обратной стороны
Всё так, как мы и не предполагали.

Ты слышишь, под нами несутся составы метро,
Древесными кольцами ночь раздвигает нутро,
В ладонь-пятилистник
ложится прожилка судьбы.
Когда бы не сумерки эти, то где бы ты был,
Когда бы не темень, где, руку ко рту приложив,
Очнёшься от яви, не ведая, мёртв или жив,
Садишься в постели —
мелькают в окне фонари —
Мы едем, любовь моя, слышишь, грохочет внутри.
Светает стремительней, чем облетает листва,
Быстрее, чем выдох умеет сложиться в слова,
Быстрее, чем нас опознают
на каждом посту,
Быстрее, чем стрелки часов на стене прорастут.
Быстрее, чем время продавит решётку груди…
Светает, светает, любовь моя,
всё позади.

Уже зима
касается плеча.
Покуда страх отлаживал прицелы,
мы говорили
о простых вещах
и потому опять остались
целы.
В картонном небе
пробивая брешь,
моя печаль
летела и летела,
но тишины винительный падеж
теперь всё строже
спрашивает
с тела.
В который раз в попытке уравнять
с воздушным змеем
самолёт бумажный,
я понимаю,
нечего сказать,
когда уже различие
не важно.
И к пустоте спиною прислонясь,
смотреть, как снег
проламывает
время,
и, наконец, увидеть эту связь
всего со всем, меня со всеми.

Ещё твоё дыхание зиме
несоразмерно. Город монохромен.
Его качает музыка извне
и стылый ветер треплет по плечу.

А в вышине витает надо мной
один твой голос, дыма невесомей,
и я его, как шарик надувной,
веду за нитку и не отпущу.

У декабря касательно меня
сомнений нет, но ты — другое дело.
Когда бы нас местами поменять,
когда бы мне внутри такую тишь.

Но у воздушных шариков душа
всегда настолько видимее тела,
что я гляжу, почти что не дыша.
А отворю ладонь — и улетишь…

Поскольку
время вычли до того,
как мы в него пытались
просочиться,
когда по снегу чёрная лисица
петляла след
от дома моего,
и снег
лежал исписанной страницей,
побудь никем, уж если ты никто.
Тебе такому
раньше всех зачтётся.
Когда луна
взойдёт
со дна колодца,
молчи и слушай, выбирая то,
на что
любовью
сердце отзовётся.

Он приходит прямо с утра.
— Идём, — говорит, — пора.
— Я же сплю, — говорю, — будь человеком.
— Там конец света, — говорит, — спать некогда.

Я надеваю тапочки и спускаюсь, держась за перила,
И думаю: «Чёрт, чёрт! Кота покормить забыла!»

***

Он подкрадывается, как мышь.
— Что, — говорит, — сидишь?
— Да отстань, — говорю, — у меня проблемы.
— Ну-ка, ну-ка, — говорит, — это уже тема.

Ложится на диван, будто у психолога на сессии.
Я думаю: «Дурак! Испортил мне такую депрессию!»

***

А звонит обычно в ночи.
— Стоп, — говорю, – не кричи!
— Где болит? – говорю. – Объясни спокойно.
— Не знаю! – кричит. – Везде уже больно!

Соображаю с трудом, вызываю такси, приезжаю.
Сидит на кухне в трусах. Говорит: «А сделай-ка мне чаю».

***

Стоит в дверях и нудит.
— Не мешай, — говорю, — уйди.
— Опоздаем, — говорит, — так уже было.
Ты зонтик взяла? А тапочки положила?

Выскакиваем, несёмся, толкаемся в полной маршрутке.
И тут он говорит:»Ой… а билеты в другой куртке…»

***

Догоняет меня на мосту.
— Хочешь, — говорит, — донесу?
— Я сама, — говорю, — мне не трудно.
— Хм, — говорит, — а выглядишь паскудно.

Я думаю: «Ну всё! Сейчас он у меня доиграется!»
А он достаёт из-за пазухи плюшевого зайца…

***

Он выглядывает в окно.
— Ого, – говорит, — там темно.
— Так ведь ночь, — говорю, — это нормально.
— Ура, — говорит, — значит, нам пора в спальню!

А я думаю: «Что он имел в виду, когда говорил «нам»?
Мы же засыпаем, вообще-то, по разным городам…

***

— Ну, выйди за дверь, — говорит.
Выхожу — там что-то лежит.
— Цветы тебе, — говорит, — сюрприз, в общем.
Пятый раз за неделю уже, между прочим.

Я думаю: «Ну надо же, никакого воображения!»
А ночью приходит месседж: «Обнимаю на поражение!»

***

Он вбегает, кричит: «Ты куда?
Ты со мной обещала всегда!»
— Не могу, — говорю, — через час улетаю.
— Ах, так? – кричит. — Я с тобой не играю!

Я стою и молчу, считаю мысленно до десяти.
Он вздыхает: «Какой же ты свинтус…Тебя провести?»

Внутренний дворик похож на ушную раковину,
Ночью форточка хлопнет — и можно оглохнуть.
В каждой ветке древесные кольца упрятаны,
Словно молочные зубы в дёснах.

Ветер, конечно, имеет свои преимущества:
Всё, что ему не дуда, то крыло или парус.
Медленно дышат немые деревья, растущие,
Словно послушные дети, попарно.

Белые рыбы над городом. Их плавниками
Небо ощупает крыши и всех приголубит.
Город смеётся во сне, населённом не нами.
Время пунктирно, как «любит — не любит».