Стихи на тему: стихи о детстве

Я с детства начал жить в коммуне
За Бийском у Алтайских гор.
Под небом дальнего июня
Лежал ее земель простор.

Там, как в зеленом океане,
Всё было общее до дна:
Дворы, дома и даже баня —
Для женщин и мужчин одна.

Загибы были — коль вглядеться.
Но я то время не сужу,
Я на него глазами детства
Без снисхождения гляжу.

Голубоваты, серебристы,
Плеща прохладою в жару,
Фонтаны тополей лучистых
В коммуне гнулись на ветру —

На фоне синих, величавых
Гор, поднимающих хребты.
И в дудках, лопухах и травах
Порхали птицы, как цветы.

Звенела кузница за речкой,
И кто-то врал из нас, что там
Садится солнышко под вечер
И всходит в небо по утрам.

А на плацу, ветрам открытом,
Весь день над крышей дым столбом,
Неладно сшитый, крепко сбитый
Стоял столовой длинный дом.

Там пахло щами на пороге,
Там от дресвы белы полы,
Столы, расставив крепко ноги,
Хлеба к дверям несли из мглы.

Дрожал, врезаясь в корку с хрустом,
Весь в крошках, будто в рже, металл,
Румяный круглый хлеб — капустных
След листьев снизу сохранял.

На двух больших ладонях словно
Пекли его в огне печи,
И он хранил их след неровный,
Все жилки, линии, лучи…

Всем одинаковый, бесплатный,
Коммуны хлеб, как тень и свет,
На длинных, струганых, щербатых
Столах некрашеных в обед

И в завтрак был и был на ужин,
А нам, ребятам, словно луг,—
Беги к нему, когда он нужен,
С ним рядом соль, зеленый лук,

И в жестяных бидонах потных
Обрат — снятое молоко.
Пируй, когда тебе охота!..
Смешное детство далеко.

Ты быстро улетело, детство,
Уже твоих не слышно крыл.
Но в жизни есть одно наследство,-
И я нигде не позабыл

Коммуны хлеб. Под синим небом
Не раз я ел его потом —
На пятерых буханку хлеба
Рубя трофейным тесаком,—

В ладонь с брони сгребая крошки,
Промерзшие, как серебро,
Под артналетом и бомбежкой,
Как смерть и жизнь, зло и добро.

Он черствым был, с огнем и горем,
Как слезы был, но в жизни мне
Он не бывал ни разу горек —
Ни в детстве и ни на войне.

И я считаю счастьем личным
Все, что мне жизнь несла, даря:
Коммуны круглый хлеб пшеничный
И ветер близкий Октября.

Я помню сад,
Круженье листьев рваных
Да пенье птиц, сведенное на нет,
Где детство словно яблоки шафраны
И никогда не яблоко ранет.

Оно в Калуге было и в Рязани
Таким же непонятным, как в Крыму:
Оно росло в неслыханных дерзаньях,
В ребячестве, не нужном никому;
Оно любило петь и веселиться
И связок не жалеть голосовых…

Припоминаю: крылышки синицы
Мы сравнивали с крыльями совы
И, небо синее с водою рек сверяя,
Глядели долго в темную реку.
И, никогда ни в чем не доверяя,
Мы даже брали листья трав на вкус.

А школьный мир! Когда и что могло бы
Соединять пространные пути,
Где даже мир — не мир, а просто глобус,
Его рукой нельзя не обхватить…

Он яблоком, созревшим на оконце,
Казался нам,
На выпуклых боках —
Где родина — там красный цвет от солнца,
И остальное зелено пока.

Я верил в детстве искренне и твердо,
Что мир не существует без меня.
Лишь отвернусь — и очертанье стерто,
Сомкну ресницы — вот и нету дня.
Глаза открою — мир возникнет снова
В цветах и красках.
И всесильно слово.
Но отрочество разом оглушило
Фантазию.
Я начал понимать,
Что все и без меня и есть и было,
Уйдет и без меня придет опять.
А все же не исчезло ощущенье,
Что я устроен чуточку не так,
Как все,
И не могу попасть в крушенье,
Меня минует пуля и сыпняк,
Любимая до гроба не разлюбит,
И мама вечно жить на свете будет…
Со мной считаться не желает время
И обходить не хочет стороной.
То, что могло произойти со всеми,
Безжалостно случается со мной:
Вагоны под откос.
Осколок в темя.
И ни одной поблажки… Ни одной!

Как в детстве бывало,
В прятки вновь поиграть
Мне так захотелось,
Когда в укромном углу
Я отдохнуть прилег.

Работая локтями, мы бежали,-
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывая валенками воду
и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» —
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
всё добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.

Их обладатель — парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый —
все бил да приговаривал: «Шалишь!…»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»

Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет,- пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!

Если не пил ты в детстве студеной воды
Из разбитого девой кувшина.
Если ты не искал золотистой звезды
Над орлами в дыму Наварина,
Ты не знаешь, как эти прекрасны сады
С полумесяцем в чаще жасмина.

Здесь смущенная Леда раскинутых крыл
Не отводит от жадного лона,
Здесь Катюшу Бакунину Пушкин любил
Повстречать на прогулке у клена
И над озером первые строфы сложил
Про шумящие славой знамена.

Лебедей он когда-то кормил здесь с руки,
Дней лицейских беспечная пряжа
Здесь рвалась от порывов орлиной тоски
В мертвом царстве команд и плюмажа,
А лукавый барокко бежал в завитки
На округлых плечах Эрмитажа.

О, святилище муз! По аллеям к пруду
Погруженному в сумрак столетий,
Вновь я пушкинским парком, как в детстве, иду
Над прудом с отраженьем Мечети,
И гостят, как бывало, в лицейском саду
Светлогрудые птички и дети.

Зарастает ромашкою мой городок,
Прогоняют по улице стадо,
На бегущий в сирень паровозный свисток
У прудов отвечает дриада.
Но по-прежнему парк золотист и широк,
И живая в нем дышит прохлада.

Здесь сандалии муз оставляют следы
Для перстов недостойного сына,
Здесь навеки меня отразили пруды,
И горчит на морозе рябина —
Оттого, что я выпил когда-то воды
Из разбитого девой кувшина.

У тихой речки детство проводя,
Про Волгу зная только понаслышке,
Среди кувшинок весело галдят
Народ забавный — сельские мальчишки.

И мне сначала было невдомек,
Что в мире есть еще и не такое,
Считал я долго тихий ручеек
Ну самой настоящею рекою.

Потом Печора, Волга и моря,
Восторженное бешенство прибоя.
Из-за безбрежья бьющая заря
Огнем лизала море штормовое.

Я до тебя любви большой не знал,-
Наверно, были просто увлеченья.
За Волгу я наивно принимал
Речушку межколхозного значенья.

Ждала поры любовная гроза,
Был день капельный, ласковый, весенний.
Случайно наши встретились глаза.
И это было как землетрясенье.

Неси меня на вспененном крыле,
Девятый вал!
Я вас узнал впервые,
О, лунная дорога в серебре,
О, волн тяжелых гребни огневые!

Непонятные дети, и холод, и пряжа,
конский след и неведомый снег
говорили: у вас – мы не знаем, у нас же
восемнадцатый, кажется, век.

И сейчас я подумать робею,
как посмотрит глазами пещер
тридесятое царство, страна Берендея
и несчастье, несчастье без мер.

О, такое несчастье, что это, казалось,
не несчастье, а верная весть:
ничего на земле, только горе осталось;
правда – горе за горем и есть.

Это огненной птицы с узорами рая
бесконечное слово: молчи!
В рот какой же воды набирая,
мы молчим, как урод на печи?

Тени всюду мне близки, но там эти лица
собирались и ночью и днем,
приучая терпеть и молиться
или что-нибудь сделать с огнем.

И от родины сердце сжималось,
как земля под полетом орла,
и казалось не больше земли – и казалось,
что уж лучше б она умерла.

— Уходить от него. Динамить.
Вся природа ж у них – дрянная.
— У меня к нему, знаешь, память –
Очень древняя, нутряная.

— Значит, к черту, что тут карьера?
Шансы выбиться к небожителям?
— У меня в него, знаешь, вера;
Он мне – ангелом-утешителем.

— Завяжи с этим, есть же средства;
Совершенно не тот мужчина.
— У меня к нему, знаешь, – детство,
Детство – это неизлечимо.

Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,
И малиноватый весенний закат…
Как бегали вместе, махали руками,
Как сердце мое обходила тоска.
Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою.
Но вот вечереет. Пора уходить.
И стало вдруг ясно: нас было не трое,
А вас было двое. И я был один.

Окраина стройки советской,
фабричные красные трубы.
Играли в душе моей детской
Ерёменко медные трубы.

Ерёменко медные трубы
в душе моей детской звучали.
Навеки влюбленные, в клубе
мы с Ирою К. танцевали.

Мы с Ирою К. танцевали,
целуясь то в щеки, то в губы.
А душу мою разрывали
Ерёменко медные трубы.

И был я так молод, когда — то
надменно, то нежно, то грубо,
то жалобно, то виновато…
Ерёменко медные трубы!

Ничего мы тогда не знали,
Нас баюкала тишина,
Мы цветы полевые рвали
И давали им имена.

А когда мы ложились поздно,
Нам казалось, что лишь для нас
Загорались на небе звезды
В первый раз и в последний раз.

…Пусть не все нам сразу дается,
Пусть дорога жизни крута,
В нас до старости остается
Первозданная простота.

Ни во чьей (и не в нашей) власти
Ощутить порою ее,
Но в минуты большого счастья
Обновляется бытие,

И мы вглядываемся в звезды,
Точно видим их в первый раз,
Точно мир лишь сегодня создан
И никем не открыт до нас.

И таким он кажется новым
И прекрасным не по летам,
Что опять, как в детстве, готовы
Мы дарить имена цветам.

Ночью к нам в гости – башни китайские:
кремлевские бойницы на прищур остры.
Отряхнули на соборы яблочки райские,
покатили в подворотни гулкие шары.

Покатили – забыли. Ждут себе, на нас кивая:
красные буквы, локоть золотой…
Лиза, Лизанька, дурочка таганская,
поздно уже. Рано еще смеяться надо мной.

В двух шагах от притворенной
двери в детскую, за щель
шепчут стайкой оперенной
в крыльях высохших плащей.

Что ни скажут, позабудут.
Чем сулятся, не поймут.
Вместе выйдут, ливнем будут.
Только слова не возьмут.

И стоит оно слезами
изголовья моего:
словно ангелы сказали,
не запомнив, для чего.

вечером, на окраине Силькеборга
Балясин напоминает умершему Старцеву
который внезапно к нему пришел
что они делали
в детстве
в Москве
в 1977-1980 году:

все, что не делали, было для нас хорошо
воняли жжеными газетами
поджигали траву
боялись стать жертвами
маньяка
в овраге, заваленном строительными материалами
капали на растительность полиэтиленом
ловили тритонов
пиявок
плавали на плоту
из дверей
по болоту
влюблялись поочередно в какую-то Свету, Лену
обзывали друг друга «еврей»
ругались матом
грозились только что вернувшимся из армии братом
на стройке тырили электроды
карбид
упивались сидром
доставали сторожа в школе, когда он спит
гуляли часами вне зависимости от погоды
находили в овраге трупы
играли раскладными и кухонными ножами
воровали в детском саду черешню
пугали людей пойманными ужами
курили сигареты «Опал», «Родопи», «Амиго»
«Лайка» с бумажным фильтром
кидались дерьмом
кроме того, натыкали его на палку
и говорили, что эскимо
в воскресенье ходили на 10. 00 в кино
заседали в ржавом холодильнике на помойке
пекли картошку на костре из ворованных ящиков
выкрикивали гадости
целые дни проводили на какой-нибудь стройке
объедали корку у черного хлеба
пили квас
по три литра на одного за раз
лежа на спине, плевались в небо
целовали японские календари
искали
и находили на земле у метро рубли
грелись в подъезде
мочились в мусоропровод
поджигали самодельные целлулоидные шашки
организовывали взрывы
напрягая пресс, били друг друга в живот
строили штаб
били младших
получали от старших
сами себе выписывали военные документы
убегали от милиции по крышам гаражей
играли в карты на веранде в детском саду
но
все это прекратилось
в 1990 году
потому что, жаль, все куда-то уехали в 90-м году —
говорит Балясин

Старцев отвечает:
а мне не жалко
честно говоря, детство было ужасным
теперь у меня есть опыт
могу сравнить
знаешь, мы жили, фактически, как в аду